Неточные совпадения
— Ну, и самое законное — он хочет, чтобы
дети ваши имели
имя.
Она называла их и припоминала не только
имена, но года, месяцы, характеры, болезни всех
детей, и Долли не могла не оценить этого.
— И завтра родится сын, мой сын, и он по закону — Каренин, он не наследник ни моего
имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье, и сколько бы у нас ни было
детей, между мною и ими нет связи.
Как убившийся
ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить боль, так для Алексея Александровича было необходимо умственное движение, чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии Вронского и при постоянном повторении его
имени требовали к себе внимания.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать
детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои
дети? Несчастные
дети, которые будут носить чужое
имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
Пропал бы, как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим
детям ни состояния, ни честного
имени!» Герой наш очень заботился о своих потомках.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что
детей, у которых нет матери, называют этим
именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
Зови меня вандалом:
Я это
имя заслужил.
Людьми пустыми дорожил!
Сам бредил целый век обедом или балом!
Об
детях забывал! обманывал жену!
Играл! проигрывал! в опеку взят указом!
Танцо́вщицу держал! и не одну:
Трех разом!
Пил мертвую! не спал ночей по девяти!
Всё отвергал: законы! совесть! веру!
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное
имя, бабушка, находя
имя «мужицким», считала, что
ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Однако не совсем обычное
имя ребенка с первых же дней жизни заметно подчеркнуло его.
Бабушка, неласково косясь на зятя, упрямо говорила, что на характер внука нехорошо влияет его смешное, мужицкое
имя:
дети называют Клима — клин, это обижает мальчика, потому он и тянется к взрослым.
— Кого вам? — спросит он и, услыхав
имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья,
дети, иногда сама хозяйка или Захар — Захар после всех.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал
именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас:
детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне,
дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе
имя — все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
Но как этот сын, по
имени Сандилья, был еще
ребенок, то племенем управлял старший сын Гаики, Макомо.
5. И кто примет одно такое
дитя во
имя Мое, тот Меня принимает...
Предварительно опросив
детей об их
именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из
детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты
детям, веселым голосом пел песню о том, что
дети едят тело Бога и пьют Его кровь.
— Именно? — повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. — А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед
именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно.
Дети так же делают…
Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж, конечно, ты можешь с гордостью указать на этих
детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во
имя твое.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить
детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и
дети. Милость Божию вижу в сем к
детям моим. Умру, и
имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Около устья Синанцы мы застали семью, состоящую из горбатого тазы, его жены, двоих малых
детей и еще одного молодого удэгейца по
имени Чан Лин.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое
детей, двое малюток без
имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять
детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им
имени отца; удалось и это.
Тем не менее на первый раз она решилась быть снисходительною. Матренку сослали на скотную и, когда она оправилась, возвратили в девичью. А приблудного сына окрестили, назвали Макаром (всех приблудных называли этим
именем) и отдали в деревню к бездетному мужику «в
дети».
Детей у него было четверо и всё сыновья — дядя любил мудреные
имена, и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк и Помпей — были тоже придавлены и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
— Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми
именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с
детьми вожжайся… не надо!
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над
детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во
имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю
детей.
Скажу больше: мы только по
имени были
детьми наших родителей, и сердца наши оставались вполне равнодушными ко всему, что касалось их взаимных отношений.
По странному капризу, она дала при рождении
детям почти однозвучные
имена. Первого, увидевшего свет, назвала Михаилом, второго — Мисаилом. А в уменьшительном кликала их: Мишанка и Мисанка. Старалась любить обоих сыновей одинаково, но, помимо ее воли, безотчетный материнский инстинкт все-таки более влек ее к Мишанке, нежели к Мисанке.
Квартиры почти все на
имя женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках жило человек тридцать, вместе с
детьми…
Его сестра, О. П. Киреева, — оба они были народники — служила акушеркой в Мясницкой части, была любимицей соседних трущоб Хитрова рынка, где ее все звали по
имени и отчеству; много восприняла она в этих грязных ночлежках будущих нищих и воров, особенно, если, по несчастью,
дети родились от матерей замужних, считались законными, а потому и не принимались в воспитательный дом, выстроенный исключительно для незаконнорожденных и подкидышей.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это
имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян.
Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из дому. Сын застрелился…
Кроме того, он был ярый обруситель, воевавший с «римскими» крестами на раздорожьях, с «неправославными» иконами в убогих храмах, с крещением посредством обливания и с католическими
именами, которые в простоте сердечной давало
детям «ополяченное» волынское духовенство.
Пароход мог отправиться только в конце апреля. Кстати, Харитина назвала его «Первинкой» и любовалась этим
именем, как
ребенок, придумавший своей новой игрушке название. Отвал был назначен ранним утром, когда на пристанях собственно публики не было. Так хотел Галактион. Когда пароход уже отвалил и сделал поворот, чтобы идти вверх по реке, к пристани прискакал какой-то господин и отчаянно замахал руками. Это был Ечкин.
Но грех потому искупляется, и мир-дитя потому имеет оправдание, что в нем рождается совершенное, божественное, равное Отцу дитя-Христос, что в нем является Логос во плоти и принимает на себя грехи мира, что дитя-Христос жертвует собой во
имя спасения дитяти-мира.
В тех местах, где я обыкновенно охотился, то есть около рек Бугуруслана, Большой Савруши, Боклы и Насягая, или Мочегая (последнее
имя более употребительно между простонародными туземцами), кулик-сорока гнезд не вьет и
детей не выводит, но около рек Большого Кинеля и Демы я нахаживал сорок с молодыми, и тогда они хотя не очень горячо, но вились надо мной и собакой; вероятно, от гнезд с яйцами вьются они горячее.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что
имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий
детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Тамара вслушивалась в давно знакомые, но давно уже слышанные слова и горько улыбалась. Вспомнились ей страстные, безумные слова Женьки, полные такого безысходного отчаяния и неверия… Простит ей или не простит всемилостивый, всеблагий господь се грязную, угарную, озлобленную, поганую жизнь? Всезнающий, неужели отринешь ты ее — жалкую бунтовщицу, невольную развратницу,
ребенка, произносившего хулы на светлое, святое
имя твое? Ты — доброта, ты — утешение наше!
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти
дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими
именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял по-своему: так обыкновенно поступают
дети. Такие объяснения надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет настоящим его
именем, заключающим в себе полный смысл, — совершенно его не понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень забавно, но зато бывает иногда очень огорчительно.
В нескольких шагах от меня — на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых
имени я не знаю, но которые хорошо знакомы
детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому.
Милая О! — мне всегда это казалось — что она похожа на свое
имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы — и оттого вся кругло обточенная, и розовое О — рот — раскрыт навстречу каждому моему слову. И еще: круглая, пухлая складочка на запястье руки — такие бывают у
детей.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от
имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих
детей.
Зато Аксинья Ивановна (о! сколь много негодовал на себя Иван Онуфрич за то, что произвел это
дитя еще в те дни, когда находился в «подлом» состоянии, иначе нарек ли бы он ее столь неблагозвучным
именем!) представляет из себя тип тонной и образованной девицы.
— Рекомендую вам! Иван Семеныч Фурначев, сын статского советника Семена Семеныча Фурначева [60], который, двадцать лет живя с супругой, не имел
детей, покуда наконец, шесть лет тому назад, не догадался съездить на нижегородскую ярмарку. По этому-то самому Иван Семеныч и слывет здесь больше под
именем антихриста… А что, Иван Семеныч, подсмотрел ты сегодня после обеда, как папка деньги считает?
— Это вы так теперь говорите, а как у вас явится
ребенок, тогда ни вы, ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться другой, третий
ребенок, — неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без
имени, без звания, как щенят каких-то?..
— А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один документик, который я отыскал. — И доктор показал Егору Егорычу гимназическую копию с билета Тулузова. — Помните ли вы, — продолжал он, пока Егор Егорыч читал билет, — что я вам, только что еще тогда приехав в Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был мальчик, которого
имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент на должность попечителя
детей и юношей!
И при
имени Малюты
ребенок переставал плакать, в испуге прижимался к матери, и среди ночного безмолвия раздавались опять лишь псалмы опричников да беспрерывный звон колокольный.
Впоследствии он был поверенным, главным управителем всех имений и пользовался полною доверенностью Прасковьи Ивановны. Под
именем Михайлушки он был известен всем и каждому в Симбирской и Оренбургской губернии. Этот замечательно умный и деловой человек нажил себе большие деньги, долго держался скромного образа жизни, но отпущенный на волю после кончины Прасковьи Ивановны, потеряв любимую жену, спился и умер в бедности. Кто-то из его
детей, как мне помнится, вышел в чиновники и, наконец, в дворяне.
Она знала за сутки, что должна умереть, и поспешила примириться с своею совестью: вдруг ночью разбудили Сонечку и позвали к мачехе; Александра Петровна при свидетелях покаялась в своих винах перед падчерицей, просила у нее прощенья и заклинала
именем божиим не оставить ее
детей; падчерица простила, обещала не оставить их и сдержала обещанье.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным
именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из сердца отца; девочка была неуступчивого нрава, с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города, будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее
детей…